Странные, лихие, наши: как мы жили в девяностые годы

Приблизительное время чтения: 11 минут(ы)

Когда наступает очередная эпоха перемен, мы принимаемся вспоминать непростые времена, которые уже прошли, и сравнивать их с теми, что достались нам на этот раз. Писательница Ляля Брынза рассказывает о 90-х годах XX века — во всех лихих подробностях.

Если бы не девяностые, сейчас я была бы почтенная матрона – жена дипломата, с тремя детьми, наверняка с уже тремя или больше внуками, полная, довольная, спокойная. Был бы у меня хороший дом в стародачном месте, трехкомнатная квартира где-нибудь в районе Измайловской и, конечно же, Волга. Автомобиль, в смысле. Но я бы сама не водила, нет. Шофер возил бы меня в будни в парикмахерскую, а потом в театр. А на выходных за руль «Волги» садился бы мой муж – тот самый дипломат, наверняка красивый, добрый, щедрый.

Звездой будешь

Я родилась в семидесятом. Мое будущее было прозрачным и чистым, как капля березового сока. Я знала, что будет так и не иначе. Ну, может быть что-то незначительное в вышеописанной идиллии поменяется, но в целом… Дача, квартира, «Волга», дети, внуки, горшки с геранями на широких подоконниках, муж – дипломат. В худшем случае генерал. В самом худшем – полковник.

Сценарий меня был предусмотрен, прописан, продуман от и до и моими родителями, и мной. Мама с папой делали все, чтобы этот сценарий случился. Я особо и не перечила.

А что тут перечить? То будущее, которое мне придумали и сделали мои родители меня вполне устраивало. Оно было хорошим, достойным и даже красивым.

В десятом классе я протестно попробовала заявить, что мечтаю о театральном. Потом сообщила, что хочу в пед на младшие классы. Потом — что мне не близка литература и иностранные языки, но близка химия и биология.

Но меня довольно быстро и умело переубедили, направив туда, куда и положено было быть направленной будущей жене дипломата. В иняз. И все вплоть до четвертого курса было четко по плану.

А потом случился Горбачев, перестройка… и нагрянули буйные, шумные, кабацкие, айнане-раззудись плечо девяностые.

И все мое будущее в одну секунду скомкалось, свернулось, вылетело в окно поезда Ленинград-Москва вместе с пустой пачкой из-под сигарет More – были такие когда-то сигареты, длинные, коричневые, превращающие студентку филфака из ногастой, глазастой дурочки с плохим английским в диву.

Смешные были мы.

Юные.

Открытые и наивные.

— Я сниму тебя в кино. В главной роли. – Шептал мне на ухо распаленный лысый и сильно не молодой уже сосед по купе, шаря по моему одеялу. – Я режиссер. Я всех на Мосфильме знаю. Будешь звездой.

— Дядя, я проводницу сейчас позову. Отстаньте…

— Звездой будешь. Клянусь.

— Пошел ты… — первый раз в жизни выругалась я. Дядя, крякнув огорченно, отстал.

East News

Всюду жизнь

Спрашивают часто «Как вы тогда жили? Как выжили»? Слушайте, ну мне был двадцать один год. Я не выживала – просто жила. Сценарий с мужем-дипломатом и маринованными огурчиками никогда не был моим, и по нему я уж точно не тосковала. А тут мне выдали целый огромный новый мир. Мир дикий, странный, опасный и прекрасный, как фронтир. Хотя почему как? Он и был фронтир – новые горизонты, новые возможности, новые территории.

Сейчас принято ругать и те годы, и ту страну, и вспоминают обычно дурное – бандитов в малиновых клифтах, ошеломляющую нищету, унизительную, страшную. Вспоминают, как недоедали, как латали старую одежду, как закладывали протерые подошвы туфель картонкой – я тоже закладывала, картонка быстро протиралась, размокала, прилипала к голой ступне. Вспоминают, как вместо денег зарплату выдавали бартером. И хорошо было тому, кто работал в пищевой промышленности. А у кого-то квартиры превращались в склады утюгов, банок, гвоздей, матрацев и куда их деть? Доценты, профессора и врачи торговали чем попало на рынке, кто-то обзавелся сумками в клетку и гонял в Польшу и Турцию за барахлом… Смелые таксовали. Самые смелые шли в «бизнес».

Тогда «бизнес» был не для слабых духом. И слово «фирма» означало что угодно, но не тихий офис с утренним кофе и обеденным смузи.

«Я работаю на фирме», – все почтительно замирали.

«У меня своя фирма», – все замирали еще почтительнее. В благоговении, восторге и священном ужасе.

Где мои деньги?

У меня был приятель, сумевший организовать не просто фирму – целый холдинг. С собственным банком. Банк назывался «Возрождение», но это не то «Возрождение». Просто тогда все банки назывались чем-то таким… мощным, громким, солидным. Я работала в одной из «фирм» переводчицей, но переводить было нечего. Просто приятелю нравилось говорить: «Это моя переводчица». Платил он щедро, не приставал, чего ж вам боле?

Кроме холдинга у приятеля была барсетка, которую он носил на животе под рубашкой и малиновым пиджаком. В барсетке были деньги. Очень много наличных денег в долларах. Напившись коньяку в кооперативном кафе, он снимал сперва пиджак, потом рубашку, потом открывал барсетку и кричал «Идите сюда. Смотрите. Смотрите на меня. Идите ко мне, говорите кому что нужно, я сегодня добрый». На его полном веснушчатом животе прям рядом с открытой барсеткой болтался пистолет.

Помню, один официант, не побоялся. Подошел.

— Мне на машину надо, Павел Викторович. Машину хочу.

— На, держи… — пачка купюр полетела в официанта. Тот ее ловко поймал и ретировался моментально, словно и не было.

Больше официанта того мы не видели. Но это не потому, что с ним что-то случилось, просто он разумно свалил с деньгами. Надеюсь, он купил машину.

Getty Images

Однажды Павел Викторович отдал всю барсетку мне. Целиком.

— Я пьяный. А когда я пьяный, я дурной. Забери и не отдавай мне, даже если я буду требовать. Юре отдашь.

— Хорошо, — сказала я. И взяла барсетку. Я ничего не боялась. Тогда, знаете, не было смысла бояться. Все вокруг было настолько пропитано духом безумия и фронтира, что страху просто не осталось места.

— Деньги. Отдай мне мои деньги! – кричал он, багровея и теребя под пиджаком не то кобуру, не то еще что.

— Не отдам! – спокойно и уверенно говорила я.

— Мои деньги! Кому сказал…

Деньги я отдала приехавшему за ним водителю (по совместительству охраннику) Юре, причем Павел Викторович этот процесс видел и зафиксировал. Наутро планировалась сделка, наличные были необходимы.

В семь утра в мою квартиру вломился Павел Викторович. То есть он позвонил в дверь, но тут же начал в нее биться как кабан с тяжкого похмелья, так что глагол «вломиться» не фигура речи.

— Где мои деньги? Куда ты их дела?

Вот тут у меня ноги стали мягонькие, а живот тепленький. Потому что доказать было ничего нельзя, а Юра? А где тот Юра? Кто его знает? И кто знает, где барсетка?

— Я Юре отдала, как ты велел… Вчера же при тебе отдала. – Пискнула я.

— Ты что врешь? Где деньги? Ничего ты не отдавала! Юраааааа….

В дверях появился Юра. Шкаф Юра с лицом и повадками ксеноморфа. Очень быстрый, очень непредсказуемый и очень тупой шкаф.

— Не отдавала, Павел Викторович. Я что вам врать буду? Так и уехала на такси с барсеткой в руках.

— Ты че? Развести меня вздумала?

— Ой… Как как? Я же… Я… Вот я же там, ты тут. Мы там… — дышать было нечем. В глазах промелькнула вся моя жизнь, заодно и та – неслучившаяся, с дачей и внуками, и я приготовилась ко всему.

— Ахахахахахахахахаа, — согнулся в корчах Павел Викторович. – Аххахаахаха. В штаны не наложила? Глянь, Юр. Не наложила?

— Ахахахаха, — заржал Юра, не изменившись при этом в лице. – Здорово пошутили.

— Алле-гоп, — Павел Викторович взмахнул рукой и в дверь внесли гигантский букет белых роз, ящик шампанского и что-то еще из еды. – Мы подписали договор! Празднуем!

— Ура. Поздравляю! – выдавила я. – Хотя в голове крутились другие слова и выражения.

На следующий день я уволилась. Павел Викторович даже обиделся. Не понял почему.

East News

Кстати, я его видела потом еще один раз. Лет через семь где-то. Он торговал на Горбушке какими-то розетками и дисками с Аллегровой. Я прошла мимо, сделав вид, что не заметила. Думаю, он был мне за это благодарен.

Просто не нужны

Не знаю, почему именно эту историю я вспомнила. Их у меня тысячи – этих странных, уродливых, пугающих зарисовок из девяностых. И эта не самая яркая.

Просто, наверное, хотела пояснить, что то время есть, за что ругать и ненавидеть. Вульгарное, пошлое, беспринципное, шальное время. Но это была моя юность, и ее не вынуть из меня. Я и многие мои ровесники формировались именно в ту эпоху. Может быть, поэтому мы не боимся перемен… и очень их боимся.

И вот эта бравада «выжили в девяностые, выдержим и теперь», которая, случись что, лезет из нас неудержимо, она не лихая на самом деле. В ней много горечи и страха, что опять и снова нас швырнет в турбулентность. Только нам уже не по двадцать лет, но по пятьдесят.

Я тут вспоминаю девяностые такими, какими они были для меня. И параллельно пытаюсь вспомнить их для моих родителей. Им как раз было где-то по сорок пять – и как раз у них (не у нас) сломалось все. Их прошлое превратилось в пыль, их достижения обесценились, их знания и опыт оказались ненужными, их планы обрушились, их мечты… ничего не осталось от их мечты, ни рожек, ни ножек, ни светлого будущего.

И я помню, как я приходила с работы (как раз после Павла Викторовича и его холдинга я устроилась на «фирму» по производству моющих средств аж целым менеджером), а мама, папа и их друзья сидели на кухне и что-то пытались придумать. Мама потеряла работу, папа преподавал в Академии, подрабатывал частными уроками, таксовал… Но этого трагически не хватало. И вот папа с друзьями все думали, какой же сделать им «бизнес», чтобы не провалиться в бездну нищеты, чтобы не остаться за бортом, чтобы не раствориться, не стать никем. Но у них ничего не получалось. Они были безнадежно стары мозгами и несовременны честью своей и совестью (тут должен быть грустный, очень грустный смайл).

Потом, уже ближе к нулевому, когда безумие рассосалось, когда что-то начало налаживаться, все папины и мамины друзья, да и они сами нашли себя. Кто-то открыл частную школу, кто-то турагентство, кто-то страховую компанию. Кто-то просто устроился на крепкую работу. Папа остался преподавать. Потом ушел в экономическую безопасность. Навыки, знания, умение работать никуда не делись и оказались востребованы.

Но это потом.

А вот в те самые первые смутные годы, им пришлось очень, очень нелегко. Дело было не в том, что не было денег, и уровень жизни свалился в тартарары. Дело было во внезапной никчемности. Еще недавно значимые, уважаемые, добившиеся всего, они стали никому вообще не нужны. Просто не нужны. И смешны. И бесполезны. Как гусиные перья против шариковых ручек.

И это пройдет

East News

Мы много тогда с папой разговаривали. Я, конечно, изрядно наглела, потому что зарплата в долларах, новый мир, «тебе, папа, не понять». Но все равно старалась быть бережной.

— Я тревожусь за тебя, — сказала я как-то, найдя его ночью на кухне за рюмкой коньяка. Папа пил только в компании и только на праздники.

— Не тревожься. Времена меняются. Эпохи проходят. Пройдет и эта. Но человек остается собой. Ты когда-нибудь видела, что я не справлялся? Чтоб сдавался?

— Нет.

— Ну вот и иди спать. Завтра тебе на фирму работать. А мне таксовать.

Утро вечера мудренее.

PS. Я, кстати, верю, что в одной из реальностей я замужем за дипломатом.

Что мы пережили в девяностые

• Августовский путч;
• распад СССР;
• реформы правительства Ельцина — Гайдара;
• приватизацию государственной собственности в частные руки;
• либерализацию цен;
• обесценивание сбережений граждан;
• невыплаты заработной платы, пенсий и социальных пособий;
• конституционный кризис, завершившийся силовым разгоном Съезда народных депутатов и Верховного Совета;
• осетино-ингушский вооружённый конфликт 1992 года;
• денежную реформу 1993 года;
• становление терроризма и организованной преступности;
• две чеченские войны;
• экономический кризис 1998 года;
• сексуальную революцию.

Источник